20/08/2024
Только что опубликовано.
Даша Гребенщикова
20 августа 2024 г.
Когда перестает дрожать и облетает осенняя листва, когда темнеет так рано, что сумерки начинаются еще засветло, когда давно уже кончены все крестьянские заботы в огороде и в поле, тогда наступает особая, прощальная пора, когда становится ясно, что лето, растворившись в осени, ушло безвозвратно, и не вернется - ни обманчиво теплым деньком, ни ласковой голубизной неба, ни свежим, терпким запахом только что скошенной травы, тогда деревенские мужички вылезают из своих изб, и, кто покряхтывая, кто поскрипывая голенищами сапог, кто покашливая, выбираются к свеженькому зданию магазина Райпотребкооперации, где сами себе еще по лету смастерили крепкую лавку со спинкой, да врыли в землю столбы под стол, чтобы удобно и ловко было - и поговорить, и выпить, и покурить. Магазин за спиной, и скучающая Лидия Анатольевна в туго накрахмаленном марлевом кокошнике сидит, подперев розовую щёку кулачком, и гоняет пальчиком кругляши на счетах - торговать в магазине всё одно нечем, кроме водки, крупы да маринованных огурцов. Мужики берут поллитру, чтобы "два раза не бегать", кирпич ржаного с зачерневшей коркой, подванивающей керосином, и спрашивают у продавщицы стакан, который та даёт нехотя, под залог, и долго трёт полой халата, прежде чем стакан гулко тумкнет о крытый линолеумом прилавок. Вы того, мужики, - Лидия Анатольевна зевает нежно, приоткрывая в улыбке новую золотую коронку, - без этих! Без безобразиев! Как в прошлый раз, - на что старший, Женька Пармёнов, скроив губы в кривую скобку, подмигивает, - Лидусь? Мы рази могём? А колбаски не оставши? А либо завалявши? А мы тебе ящички покидаем, не? Продавщица, притворно вздохнув, не меняя положения тела, запускает под прилавок руку и передает Женьке свёрток, - на, ирод, - и снова начинает гонять костяшки на счётах. Мужики располагаются с комфортом. Стол врыт с таким расчетом, чтобы навес магазина прикрывал и сидящих, а вид выбран самый наилучший - на реку. По осени правый, пологий берег, виден аж до горизонта - листва, хоть и держится на прибрежных ивах, но уже как бы сселась, посерела, и дает рассмотреть дальние поля. Пшеница да овсы давно скошены, поле щетинится жнивьем, куда-то тянется дорога, петляя, и весь вид такой печальный, и так бесприютно там, так одиноко, что и смотреть неохота. Мужики расстилают журнальные страницы, будто нарочно подобранные "для красоты", чтобы потом, когда будет распита первая и гонец побежит за второй, можно было обменяться впечатлениями - у кого артист, у кого картина Репина, у кого опять же - то же поле, да трактор. Старший, Женька, суетливый, говорливый, с лицом, похожим на сливу своей сизой гладкостью, разливает сам, по "булькам". Его закадычные дружки, Савостьянов Петька, худой, молчун с горящими глазами и Кирпиченков Борька, рыхлый тугодум, подставляют стаканы охотно, оттягивая вожделенный момент, когда водка, обжигая горло, поспешит в пищевод, чтобы наполнить исстрадавшееся нутро, зажечь его к веселой жизни, и придать ускорение мыслям. Закусывают домашним, всегда обычным - вареными яйцами, салом, чесночиной - но с чернашкой, разрезая хлеб с той же аккуратностью, с какой священник делит просфору. После второй взгляды мужиков выискивают в мире красоту, и находят. Всё радует взгляд, и автобус, подваливший к остановке, и грузовичок, везущий мешки с комбикормом, даже бабки, бредущие на "госпожинки" к местной завклубом Инессе Львовне. Меленько крапает дождь, оставляя серые пятна на ярких журнальных листах, размывает томатную пасту, в которой покоились кильки, а вода реки вскипает кружевными узорами. Хорошо сидим, привычно говорят мужики, правильно живем, работаем хорошо, отдыхаем чисто и честно, и чужого нам не надо, говорят мужики, а свово не отдадим, добавляют они же. И на хрена нам ихние заграницы, говорят мужики, разливая четвертую, и дождь не успевает упасть в стеклянный стакан, на хрена, нам и тута хорошо! А пущай тама, оне, суки, заткнуться, как у нас все есть, и мужики соглашаются, потому как они-то знают правду. Борька, осоловев, тыкается в Петькино плечо, а тот досадливо сбрасывает его тяжелую голову, и все бубнит про какую-то суку Тоньку, которая ему не дала и тем нанесла обиду на всю жизнь, а Женька говорит, что баб об колено ломать надо, да ремнем пороть, и весь этот разговор их, пошлый и глупый, лишенный смысла и участия, доброты и любви, вдруг прерывает звук необыкновенной чистоты и силы, и мужики, забыв разговоры, смотрят в небо. В небе клином летят дикие гуси. В ключе, во главе стаи летит вожак, и снизу видно серое его тулово в черной, берестяной поперечной насечке, и огромные лапы, и мощные крылья, совершающие мерные взмахи. Косяк еще не сформирован, птицы перестраиваются, пропуская вперед сильных, отставляя слабых назад, и все это слаженное движение огромного живого механизма так чудесно, так продуманно и так великолепно, что пьяненькие мужички сидят молча, и тлеет сигаретка, заложенная в углу Борькиного рта, и дергается веко у Петьки, и Женька, вдруг говорит с темной злобой, что вот мол, ружьишка нету, шмальнуть бы по ним, и никому из них не приходит в голову - не убивать бы надо, а позавидовать этим сильным и свободным птицам, и встать, и вылить на землю поганую водку, умыть лица темной от дождя речной водой, да пойти по домам, да сделать что-то важное и нужное, чего не успели они еще да и не успеют - никогда. Но они так и сидят, и смотрят вслед клину, и сплевывают грязную жвачку своих слов, и только домашние гуси, сбившиеся на берегу, поднимают головы и кричат вслед своим улетающим братьям - возьмите и нас, возьмите и нас с собой ... нельзя, нельзя, отвечают дикие гуси, нельзя ... у вас же обрезаны крылья и вы привыкли к неволе.
Женька давно спит, откинувшись к спинке скамейки, и кадык его дергается в такт храпу, а Борька, уронив голову на стол всхрапывает, как будто плачет, и только Петька, внезапно протрезвев от холода, все смотрит в ставшее черным небо и думает какую-то свою, тяжелую и пьяную - думу.
